Читаем! Помним и чтим НАШИХ ГЕРОЕВ! Героям РОССИИ — СЛАВА!

#Улица_имени
Этот день, 17 апреля, в воспоминаниях бывшего узника концлагеря Маутхаузен Василия Бунелика, рассказанных им журналисту А.Стасю:
«День тот, семнадцатого апреля, никогда не забуду. Вечером под конец работы Бахмайер в окружении охранников в каменоломне появился…
— Сейчас вам покажут любопытное зрелище, — раздался голос Бахмайера, и в сумерках, что быстро сгущались в каменоломне, тотчас вспыхнули яркие лучи двух прожекторов. Стало видно, как днем. — Смотреть внимательно! Всем смотреть!
… В полосе света появилось и двигалась к нам какая-то серая масса, какие-то тени, оцепленные плотным кольцом эсэсовцев… Мы все были измождены, но люди, которых гнали охранники, показались нам поднявшимися из земли мертвецами. Прожекторные лучи как будто насквозь просвечивали их тела. Люди эти, израненные, окровавленные, полуобнаженные, двигались медленно и неслышно, тесной толпой, обнимая и поддерживая друг друга. Каждый из них в отдельности не смог бы стоять на ногах. Они только потому и держались еще, что были вместе, слившись как бы в одно целое. С их плеч свисали лохмотья. Приглядевшись, я увидел наши, советские, гимнастерки…
… — Господа, разрешите представить вам… Так вот, это и есть те знаменитые большевистские комиссары, которыми гордится родина. — Он захохотал, крутнулся на каблуках, шагнул вперед. Не спеша несколько раз протянул руку в перчатке к изорванным гимнастеркам. Эсэсовцы сразу же схватили тех, на кого он указал.
— В крематорий!
Четыре безмолвные фигуры, повиснув на руках дюжих охранников, исчезли за полосой света. Их поволокли в лагерь, к печам, что дымились между кухней и баней. Пленники молчали. И мы молчали тоже.
— Я хочу спросить вас, — стоя перед пошатывавшимся сгустком тел в гимнастерках, Бахмайер вынул из кобуры пистолет и повысил голос, — нравилось вам быть комиссарами? Вы были довольны красными звездами на рукавах? Молчание — знак согласия… Хорошо! В таком случае, может быть, среди вас найдется теперь хотя бы один, который обретет дар речи и скажет нам вслух, что он был коммунистом и комиссаром? Что? — начальник лагеря приложил ладонь к уху. — Не слышу! Молчите? Да, сейчас вы забыли даже, как слово «коммунист» выговаривается, я понимаю…
… И вдруг из толпы людей, освещенных прожекторами, медленно вышел человек. В голубоватом свете мне видно было его лицо, темное и скуластое. Он, прихрамывая, приближался к Бахмайеру и не отводил от него взгляда прищуренных глаз. Подошел почти вплотную, качнулся, но устоял на ногах и сказал хрипловато, окая, четко выговаривая каждое слово:
— Хочешь познакомится? Что ж, давай. Я — Морозов Александр Дмитриевич, член коммунистической партии и большевистский военный комиссар! — слегка повернув голову в сторону oпeшившего переводчика, добавил: — Переведи ему, ты, падаль! Переведи слово в слово. Я коммунистом был, коммунистом остался и буду коммунистом даже после смерти. Что тебя еще интересует, фашистская мразь?…
… В толпе за спиной этого человека началось движение. Пленные расступились, и вышел еще один, молодой, высокий, в пилотке.
— Я — Пономарев, коммунист и красный комиссар! Затем сразу двое:
— Комиссар Красной Армии, коммунист Федулов! Повторить?
— Тихонов, батальонный комиссар и, естественно, коммунист! Чем и горжусь.
Бахмайер не попятился испуганно, нет. Он сделал лишь каких-то полтора шага назад, но этого было достаточно — даже солдаты-охранники поняли, что произошло. Они молча, с суеверным страхом смотрели на людей, которые один за другим выступали вперед, навстречу дулам автоматов, произнося разбитыми губами несколько слов, что раскалывали тишину… … И Бахмайер заорал нечленораздельно, как животное. Он бросился в группу пленных, что росла возле него, силясь снова затолкать людей назад, в толпу.
И тогда послышался хрипловатый голос Морозова:
— Чего беснуешься, гад? Смерть страшна трусам, и ты боишься ее! Не мы, а ты!
Бахмайер вскоре взял себя в руки. Постоял, поводя парабеллумом. Потом сказал:
— Смелость — это хорошо. Смелые будут расстреляны последними. Сделать это сейчас — слишком большая роскошь для вас, господа храбрецы!…
… Однажды, в день какого-то гитлеровского праздника, в воскресенье, эсэсовцы погнали их всех к тиру, где офицеры из лагерной охраны почти ежедневно тренировались в стрельбе. Весь лагерь притих и замер в предчувствии беды. И скоро действительно начался кошмар. Мне казалось, что я схожу с ума: на наших глазах происходило такое, что было страшно даже в условиях Маутхаузена. Комиссаров привязывали в тире к столбам, и офицеры-эсэсовцы, отойдя на несколько шагов, разряжали в них пистолеты почти в упор, на пари состязаясь в «меткости».
Морозов стоял там же, в тире, руки у него были скручены проволокой. Не отрываясь смотрел он на товарищей, которые гибли под пулями. Два охранника держали его. Бахмайер дрожал, как эпилептик, и кричал ему:
— Видишь? Ну, видишь, коммунист? — он перезаряжал пистолет, целился в очередную жертву и исступленно рычал: — Этому я стреляю в переносицу, следующему продырявлю уши, а затем -горло… Наблюдай, ты же смелый!
Лицо Морозова окаменело. Раздавались выстрелы, слышались стоны, неистово галдели фашисты. А Морозов стоял… Скулы выдавались еще резче, на лбу вздулись жилы, волосы его медленно становились белыми, как бы покрывались инеем, из стиснутых зубов сочилась кровь…
… Наконец комиссаров осталось четверо — это были те, кто первым вышел из толпы пленников: Морозов, Пономарев, Федулов, Тихонов.
— Твой черед! — Бахмейер показал пистолетом на Морозова. -К столбу его!
Глаза Морозова были прикованы к лицу начальника лагеря как будто он хотел запомнить эту ненавистную физиономию. Бахмайер вскинул руку с пистолетом и вдруг закричал пронзительно:
— Опусти голову! Отвернись, будь ты проклят! Закрой глаза, слышишь!
— Боишься? — глухо спросил Морозов. — Я тебя все-таки заставлю смотреть мне в глаза, ублюдок! Убивать научился, а глядеть прямо — кишка тонка? Чего побледнел? Я ведь привязан. Стреляй!
Трижды поднимал пистолет Бахмайер и трижды встречался со взглядом человека, смотревшего на него презрительно и без тени страха. По лбу начальника лагеря струился пот, у него начали трястись руки. Тыча, как слепой, пистолет в кобуру, он вдруг повернулся спиной к Морозову и пошел из тира, ускоряя шаг. Потом почти бежал, согнувшись, цепляя сапогами за камни. Эсэсовцы хмуро смотрели ему вслед, опустив автоматы, и нервно курили. Потом один из них направился к Морозову и торопливо стал распутывать проволоку…
… После того случая Бахмайер оставил Александра в покое, а остальные эсэсовцы так вообще боялись его, сторонились, как черт ладана, умолкали, когда он проходил мимо. После того памятного эпизода в тире немцы смотрели на Морозова почти с суеверным ужасом.
Потом Александр Морозов участвовал в работе подпольной антифашистской организации, действовавшей в Маутхаузене. После освобождения вернулся на Родину, в свой поселок Има. Работал там бригадиром лесорубов. После войны у него родилось шесть дочерей.